"Это не предисловие, а что-то вроде короткой биобиблиографической справки. Стихи, выборочно включенные в данную книгу, были написаны между 1968 и 1977 годами и никогда - ни в ту пору, ни позднее - не публиковались. Более или менее регулярно их видел, точнее, слышал, а уже потом "читал глазами" лишь один человек, мой ближайший друг и постоянный внутренний собеседник тех лет, поэт Сергей Морозов (1946-1985); добавлю, что его собственная аудитория в те годы, насколько знаю, была не многим шире. С 1978-го стихи у меня больше не писались, и сегодня я уже осознаю себя не столько автором тех слов без отклика и продолжения, сколько их публикатором, - из области настоящего они необратимо перешли в план памяти. Характерная трудность: ума не приложу, как это все сейчас называть - "поэзия", "стихотворения", "творчество"? "Кто сумел бы сказать теперь "я - поэт"?" (Морис Бланшо). Язык не поворачивается, и все дальнейшие номинации на этот счет просьба считать вынужденной условностью. Так или иначе, вряд ли здесь и сейчас стоит предаваться анализу тех стихов, да и не мне, наверное, этим заниматься. Скажу только, что написанное в те десять лет было, с одной стороны, попыткой уйти от словесной манеры прежних сочинений 1964-1966 годов (приглашаю обратить внимание на плотность временной материи), условно говоря, от поэтики группы СМОГ, к которой я был близок, с ее энергией самоуничтожающегося эмоционального взрыва и бешеной, бесконечно нагнетаемой метафорикой (непревзойденным образцом такого бикфордова соединения были тогдашние стихи Леонида Губанова), а с другой - диктовалось изменившейся, по всем ощущениям, атмосферой и акустикой времени во второй половине 1960-х. У меня и моего друга - тем более в нашей с ним изоляции от какой бы то ни было публичности и групповой принадлежности - стремительно нарастало чувство неудержимого отчуждения едва ли не ото всего тогда происходившего. Я переживал это как уход (неизвестно насколько, но в любом случае надолго) в частное существование, в семью, самостоятельное чтение, думание без подсказки. Такие же мне были нужны тогда и стихи - ни к каким традициям не отсылающие, опирающиеся только на себя, на прямой и напрямую, без готовых поэтических костылей, входящий в них как бы документальный опыт жизни моего ближайшего окружения (задача "хранить культуру" меня никогда не привлекала). В нескольких строчках, не доросших до стихов, я сформулировал это как "снимок один к одному, / зрение прозы". Задача, понятно, утопичная; может быть, ее неразрешимость, вместе с замыканием автора в себе, отчасти объясняет, почему новых сочинений в стихах вскоре не стало. Переводные вещи начали понемногу прорастать сквозь мои собственные с 1970 года[1]. Решающим толчком здесь стал опять-таки Сергей Морозов, переложивший в то время несколько стихотворений Гейне и Ленау, - мне захотелось с ним по-дружески посоревноваться. Я начал с Бодлера - с не удавшихся в целом, как вскоре понял, переводов его "Благословения", "Путешествия на Киферу", пяти-шести сонетов; но первыми опубликованными оказались стихи Теофиля Готье, появившиеся в 1972 году, которым, собственно, и можно датировать начало моего существования в печати, в первую очередь - книжной. Со временем переводная работа стала главной и как бы отодвинула или даже заместила собственные сочинения. Позже Анатолий Гелескул, с которым мы познакомились в том же 1970-м и который надолго сделался моим внутренним ориентиром в переводах (да и в большинство переводческих начинаний тех лет меня вовлек именно он), в ответ на вопрос о его "оригинальных" стихах, как обычно, без эмфазы обронил: "Переводчик съедает поэта, а потом и человека". В эту книгу я включил в основном избранные переводы начальных пятнадцати лет работы - сделанные, в абсолютном большинстве, до 1985 года, хотя некоторые из них были напечатаны позже; затем я начал все больше переводить прозу и на несколько лет даже целиком перешел на нее (правда, по преимуществу скорее близкую к поэзии, в любом случае - "промежуточную", как выразилась бы Лидия Яковлевна Гинзбург). Легко видеть, что поэзия, переведенная за тогдашнее пятнадцатилетие, так или иначе укладывается в хронологические рамки европейского "высокого модерна" - с середины XIX века до Второй мировой войны. Более отдаленные хронологически испанское средневековье и Ренессанс оценены и восприняты здесь, конечно, через посредничество двух позднейших выдающихся поколений испанских лириков - поколений 1898-го (Мачадо) и 1927 года (Лорка). Выше я упомянул о том, что чувство авторства по отношению к стихам 1970-х для меня в большой мере под вопросом. Тем больший вопрос, кто же, собственно, является "автором" переводов - этих да и любых других (в какой-то мере я пытался ответить на него в работах по социологии литературы и в связанных с ними статьях о новейшей поэзии и о переводе[2]). Таким образом, перед читателем - своего рода археологический пласт литературных сочинений, в общем, уже достаточно отдаленной эпохи. По хронологии он относится ко времени до 1990-х и "нулевых" годов, но приобретает книжный вид только сейчас, - случай характерный, однако, по особенностям времени и места, не такой уж редкий в России. Для автора этот пласт включает примерно пятнадцать-двадцать лет середины жизни (как считают социологи, таков срок активной деятельности одного поколения); если же говорить об отечественной истории, то это ее позднесоветский период. В этом смысле обе "половины" книги составляют, по крайней мере - для меня, некое условное целое, каждая - свое. Я хочу сказать, что внутри этого целого не вижу каких-то разительных перемен, хотя определенная анизотропия - разворачивание смысла в разные стороны, в разных темпах - и в стихах, и в переводах, мне кажется, есть. Только я бы говорил тут не о развитии (метафора "бородатого развития", как припечатал Мандельштам, вообще, по-моему, малопригодна для искусства, тем более - современного), сколько о метаморфозе. То есть опять-таки о переводе, но понятом не как профессиональная отрасль словесного производства, а как движущее начало осмысленного существования". Борис Дубин